Была у Петровича привычка. Древняя, как автобус до райцентра, и незыблемая, как лужа перед сельпо. Вот уже много лет он, как только случалась получка, проводил свой священный обряд. Для начала сверялся с «Зодиаком» — так назывался единственный в селе магазин. Потом, прочитав нужный знак судьбы на жёлтом ценнике, старательно умножал его на тридцать, а то и на тридцать один: в таком ответственном деле даже день — на вес золота. Пересчитав дважды, прятал полученную сумму в коробку из-под старых, ещё чехословацких, ботинок.
«Умели же делать, а!» — каждый раз думал Петрович.
Ботинки, правда, износились ещё в прошлом веке, но коробка-то, коробка! До сих пор стояла в шкафу оплотом надёжности и уверенности в грядущем дне.
Окончив священнодейство, Петрович перекладывал одну купюру в карман рубашки, зарывал своё сокровище среди постельного белья и нёс остаток зарплаты Никифоровне — решать на семейном совете его скучную бытовую судьбу. Сама Никифоровна — жена строгая, но понимающая — о тайнике, конечно, знала. Но прогрессивно рассуждала, что каждому в доме нужен свой угол и любимое дело и, пока супруг не отрывает её от просмотра вечерних сериалов, она, так и быть, может смириться с его тратами.
А тратил заначку он тоже с отшлифованной годами торжественностью.
Закупив в «Зодиаке» по списку хлеб-кефир-мыло и новую лампочку в сарай, Петрович складывал всё в холщовую сумку и, прищёлкнув языком, вдруг замирал, прищуривался, а после мхатовской паузы вопрошал улыбчивую Леночку:
— А скажи-ка, дочка, мои не подорожали?
— Да всё так же, — кивала она, поддерживая ежедневную игру.
— Ну давай тогда пачечку…
И Петрович, ловким жестом выудив купюру из нагрудного кармана, чинно опускал её перед продавщицей, получая взамен заветную покупку. И так день за днём, год за годом, по привычному и радостному сценарию…
Но однажды грянул гром.
Петрович сидел в кабинете городской больницы, хмурясь тому, что видел на распечатанном снимке.
— Так я ж… — наконец проговорил он. — Дохтур, я ж совсем чуть-чуть, как так-то?
Молодой врачеватель людских тел и огорчитель их же душ посмотрел на него с сожалением, но проговорил веско:
— Виктор Петрович, говорю как есть. Или полный отказ от курения, или скоро вам придётся разговаривать уже со специалистами посерьёзнее. Сколько вы выкуриваете в день?
Петрович как-то сразу осунулся, притих, промямлил что-то. Уже после, на крыльце больницы, он машинально пошарил по груди, нащупал пачку, щелчком выпулил из неё очередную сигарету и даже чиркнул спичкой, готовясь вдохнуть терпкий дым, но вдруг опомнился, убрал её, ещё не подожжённую, обратно, а потом со злостью смял и бросил всё в урну.
По дороге к остановке он маялся, не зная, куда девать руки. Свежесть летнего воздуха резала лёгкие.
Начались дни каторги. Петрович всё понимал и не хотел уходить из жизни раньше времени. Но разве ж это жизнь! Нагрудный карман провис, как парус без ветра, подозрительные взгляды жены липли к спине каждый раз, когда он выходил в огород или в магазин. А хуже всего бывало, когда сосед, Иваныч, переговариваясь с ним через забор, вдруг деловито опирался на тяпку и затягивался смолистым, пахучим дымом, наблюдая с огоньками в глазах, как изводится несчастный приятель.
Потом, словно опомнившись, Иваныч доставал вторую сигарету и предлагал, понизив голос:
— Так, может, это… того? Пока твоя не видит.
Петрович озирался на окно кухни, сглатывал и качал головой, а потом, скомкав разговор, понуро плёлся к жене, надеясь, что не пропах дымом от соседа…
И в магазин он теперь бегал быстро и тихо, как лис в курятник. Спешно засунув в сумку покупки, прятал глаза от Леночки и ретировался, даже не глядя в угол с коварным табаком. Лишь однажды Петрович не выдержал, сорвался — улучил момент, когда в магазине больше никого не было, дрожащими пальцами залез в кармашек и сбивчиво, словно школьник, протянул купюру.
Сочувствие в глазах Леночки сменилось презрением.
— Вам как всегда, ваши? — без улыбки спросила она и уже подняла было руку к полке с проклятыми пачками…
Петрович услышал, как кренится и трещит последний оплот его самоуважения. Ещё секунда — и преступление уже не смыть, не вернуть себе силы и лоска ни в Леночкиных глазах, ни в собственных.
Машинально, словно во сне, Петрович протянул руку ещё дальше и опустил заветную купюру в прорезь прозрачной коробки с приклеенной спереди фотографией мальчишки — лысого и бледного, но с улыбкой во всё лицо.
Леночкины глаза засияли.
С тех пор каждый день, заходя за хлебом или спичками, он проводил новый ритуал. Менялись фотографии на коробке, в далёких городах к детям возвращались смех, здоровый румянец и даже волосы… А по дороге из сельпо, прямо по водам вечной лужи, шёл в старых галошах Петрович. Он смотрел куда-то в серое небо и улыбался, перекатывая во рту сухую травинку.
