Я попрощалась и пошла в сторону своего дома, считая шаги. Я сказала себе: «Я ни за что не обернусь». И я не обернулась. Я вела счёт: раз, два, три. Нет! Сначала. Раз, два три. Я смотрела под ноги, и думала: вот-вот он проедет мимо. Дошла до калитки. Четыре, пять. Добралась до порога. Шесть.
Я услышала приглушённый звук мотора. Едет обратно? Ко мне? Нет-нет… Это шумят жёлтые водосточные трубы, огибающие дом. Я поднималась по лестнице и гордилась тем, что не плачу. Ещё в самом начале я сказала себе о том, что плачут только слабаки. Я внушила себе, что не пророню ни слезинки, потому что я совершенна. Семь. Восемь. Я вошла в трапезную и взяла в руки опрокинутую в спешке книгу, чтобы заново вложить в неё чью-то визитную карточку. Девять. Залпом выпила стакан воды: во рту была невыносимая сухость.
Подошла к окну, чтобы проверить. Нет никого. Словно призрак прошла с фонарём на второй этаж, чтобы вновь замереть у окна. Я была похожа на восковую фигуру, которую забыли перенести в выставочный зал. Десять. Одиннадцать. Хватит! Счёт сбивает с толку. Глава жизни закончена, нужно лечь спать.
Я бросилась в постель, закрыла глаза и начала вспоминать чудодейственные дыхательные упражнения, чтобы поскорее отключить назойливое сознание. Почему эволюция не предусмотрела этих функций: чтобы человек не страдал от того, что мыслит? Двенадцать, тринадцать.
За окном кто-то прошёл. Четырнадцать. Я вскочила, снова встала с фонарём возле окна: убийственная тишина. Легла обратно. Снова заставляю себя дышать размеренно. Пятнадцать. Шестнадцать. Жужжание мотора! Снова к окну. Замерла, глаза стеклянные. Моя последняя надежда была всего лишь самолётом, рассекающим ночное небо. Я и забыла про то, что над нами летают самолёты. Наверное, они тоже спешат домой. Семнадцать, восемнадцать. Я дышу глубоко и усердно. Я не чувствую ничего, кроме желания в срочности уснуть.
Я готова заплакать от того, что я так бессердечна. Трагедии, которые за считанные секунды вонзаются в человеческое сердце, не спешат меня поразить. Они коварны: хотят подобраться спустя годы, чтобы больнее уколоть. Почему я не плачу? Отчего я слизнем не сползаю по стене, не давлюсь горечью? Неужели я не человек, а истукан, которому чужды людские страдания?
Девятнадцать, двадцать, тридцать. Я не выдавила ни слезинки. Как бы я хотела заплакать: громко, пронзительно, театрально. Я бы выплакала всю соль, оставив сладкое послевкусие смирения перед судьбой. Тридцать один. А судьба ли это? Мы потратили слишком много времени на пустые разговоры. Опять приходится делать всё самой, «локомотивничать»: беспощадно бросаю стрелы одну за другой.
Спрашиваю: «Ты хочешь расстаться?»
«Да».
Я продолжала мучить: «Мне нужны объективные причины. Я должна снять про это кино. Сделай мне драму».
Я шутила, чтобы увидеть его улыбку и понять, что он живой. До этого мне всё казалось, что я осталась наедине с мертвецом, которому тяжело дышать и говорить.
«Ну, если ты так решил…»
Тридцать два.
«Неужели ты не хочешь выслушать мой вердикт?»
Снова бессвязные мысли. Я потеряла всё, ради чего долгие месяцы держала счастье под замком. Я учила себя быть настоящим человеком. Я перестала вредничать и юлить. Я стала лучшей версией себя и гордилась этим.
«Ты так и не бросила курить».
Отвечаю:
«Бросила. А начала, когда ты оставил меня. Я говорила тебе о том, что равняюсь на тебя и совершенствуюсь ради тебя. Зачем же теперь отнимать у меня последнюю сигарету?» Тридцать три.
Дошли до дороги. Снег такой красивый, что хочется в нём уснуть. Я обернулась и протянула руку. Вместо рукопожатия её нежно погладили. Весь дрожит. Дыхание, словно бьющаяся кардиограмма.
«Пр…ости».
«Что?»
«Прос…ти».
Послушай, дорогой, у меня капюшон больше, чем всё вместе взятое, поэтому говори громче.
«Прости».
Ничего страшного, дорогой. Тридцать четыре. Тридцать пять.
Тридцать шесть. Я всё сидела и думала, что хочу расцеловать его беспокойные руки. Отчего столько волнения в движениях?
«Ты даже не смотришь на меня».
За весь вечер он взглянул на меня всего лишь три раза. Казалось, будто настанет четвёртый, и он сгорит, словно птица феникс. Неужели я вызываю страх? Я перестала себя уничтожать и смирилась, ведь я действительно полюбила человека: достойного, красивого, умного. Я хотела обнять и утешить, но не умела. Я совершенно не умею показывать любовь, потому что меня не учили. Может быть, поэтому я так сильно себя ненавижу? Тридцать семь. Тридцать восемь. Тридцать девять. Я королева голубых льдин.
И всё-таки расстояния могут разрушать изнутри. Они медленно подкрадываются к влюблённому, чтобы наблюдать за тем, как в нём развивается маленькая болезнь. Он начинает сомневаться, слушать непрошенные советы зевак, терять необходимую веру и в конце концов принимает глупое решение. Расстояния — самые настоящие провокаторы, по вине которых человек становится несчастным и растерянным.
«Я принял решение».
Ты принял не решение, а удар судьбы, после которого не смог оправиться, и даже твоя безусловная любовь не смогла тебя вылечить.
Я вспоминаю, как на днях перечитывала Экзюпери. Неужели эта роза — я, а он — маленький принц? Писатель всё знал с самого начала и понял эти истины несколько десятилетий назад, но они слишком поздно дошли до нас. Я захотела, чтобы и он перечитал эту сказку. Может быть, тогда он снова найдёт в себе силы продолжать борьбу. Если в синем океане одинокий корабль даёт течь, а команда в растерянности — его гибель неизбежна. Сорок.
