Иван Кузьмич, маленький сухонький сидел в кухне за столом, и то и дело поглядывал на часы, висевшие над холодильником. Он терпеливо ожидал, когда, наконец, откроется почта, чтобы пойти и получить пенсию.
Он предвкушал, как получит деньги, как зайдет потом в магазин, там он купит бутылку беленькой, хлеб и обязательно колбасу. «Какое же застолье без колбасы?» — подумал он и сглотнул слюну.
А беленькую Кузьмич любил. Да, и было с чего — зарабатывал он раньше хорошо. Всю свою сознательную жизнь проработал на родном заводе токарем. Всего одно место работы было указано в его трудовой книжке. Как закончил ремесленное училище, так и встал к станку.
На заводе его ценили, если, что посложнее, надо было выточить — отдавали Кузьмичу. Не раз его портрет висел на Доске почета. А какие премии в то время были хорошие!
Потом началась свистопляска. Замутили там что-то депутаты, кандидаты какие-то, и наступил капитализм. Обещали жизнь хорошую, а в результате, что? Маленькая пенсия.
«Вот бабка теперь говорит, чтобы зря пенсию не тратил. Зря, это значит, чтобы не покупал беленькую. А раньше-то помалкивала. Так что же это получается? Подержал в руках деньги, за квартиру заплатил и все? Ну, уж нет! Надо хотя бы раз в месяц устроить себе праздник. А то, что же это за жизнь такая», — думал Иван Кузьмич.
Он опять посмотрел на часы. Рано еще идти. Надо, пожалуй, посмотреть в кладовке, где стояли домашние заготовки, баночку рыжиков, да огурчиков соленых…
В кухню вернулся с небольшой баночкой рыжиков и банкой огурцов. Он сначала аккуратно поставил их на подоконник, но потом, подумав, задвинул за кухонный шкаф. «От греха подальше, чтобы бабка не увидела».
Бабку он побаивался. И было с чего… Клавдия Петровна, была на пол головы выше Ивана Кузьмича, широка в плечах, все в ней было устроено на мужской лад, если бы не две дыни, подпрыгивающие под кофточкой. Собственно говоря, Иван Кузьмич когда-то, и польстился на них. Руки у нее были массивные с толстыми короткими пальцами. Когда она злилась, эти пальцы сжимались в кулак, который представлял серьезную опасность для Ивана Кузьмича.
Наконец часы «пробили». Иван Кузьмич оделся и вышел на улицу. Через час он уже возвращался к родному подъезду. Все было исполнено в точности: беленькая, колбаса, хлеб и бутылочку пенного на утро.
Как он ни старался не спешить, все равно получилось все как-то неожиданно быстро. Поэтому он сначала шел все замедляя шаг и наконец остановился маскируясь за кустом сирени. «Бабка должна была сегодня ехать к внукам, но не могла она так быстро собраться? Надо обождать», — думал Иван Кузьмич, рассматривая дверь своего подъезда, из-за куста. И точно, дверь вскорости раскрылась, бабка вышла и зашагала к троллейбусной остановке.
Иван Кузьмич облегченно вздохнул, перекрестился и уверенно зашагал домой. На кухне он первым делом поставил желанную тару в морозилку, стал открывать припрятанные банки, резать колбасу. Когда основные приготовления были закончены, он пошел к серванту, достал свою любимую стопку. Потом извлёк беленькую из морозилки, налив полную стопку. Хрустальные края быстро запотели.
— Ну, не в последний раз…Господи! — сказал Иван Кузьмич и опрокинул стопку в рот.
Он почувствовал, как жидкость заструилась в его организме, мягко обожгла. И в нем почти сразу же возникла легкая беспечность и забытая смелая бесшабашность.
— Эх! Хорошо пошла, — крякнул он от удовольствия и, не закусывая, налил вторую.
Когда бабка вернулась домой, то обнаружила следующую картину. Иван Кузьмич сидел в кухне на табурете и слегка раскачиваясь пел свою любимую песню:
«Государь мой батюшка, Сидор Карпович! Ах, когда ж ты батюшка будешь помирать? — здесь Иван Кузьмич смахнул, набежавшую слезу и с чувством продолжил, — В середу, матушка, в середу… В середу, Пахомовна, в середу».
— Ах, ты окаянный! — завопила бабка, наступая на Кузьмича.— Стоит мне за порог отлучиться, а он уже надрался. Я сейчас тебе покажу «середу», ты у меня и до вторника не доживешь!
— Ой, больно я испугался, — огрызнулся расхрабрившийся дед, — тоже мне начальница- бригадирша.
Эти слова стали роковой ошибкой Ивана Кузьмича.
— Он мне еще перечит! — бабка подступила к нему вплотную, схватила деда за шиворот и, встряхнув вместе с табуретом, наклонила головой к полу, приговаривая:
— Я отучу тебя пить, я тебя отучу огрызаться!
Она тыкала деда носом в пол за то, что он никогда не любил ее, за то, что она его не любила, за всю их нескладную жизнь. За все сполна получил Иван Кузьмич. Наконец бабка устала и швырнула его так, что он свалился с табуретки. А она развернулась и ушла в комнату.
Иван Кузьмич поднялся и опять уселся на табуретку. Он обхватил голову руками, опираясь локтями о стол, и сидел неподвижно, тупо глядя под стол. Под столом валялась разбитая стопка. Ему вдруг стало так горько, так невыносимо, что он заплакал.
Он плакал и ему почему-то именно сейчас вспомнилось лицо той улыбчивой девушки, с которой он шел на демонстрации Первого мая. Она работала в ОТК на заводе, и часто приходила в их цех обмерять, выточенные им детали. Она наклонялась с микрометром к лежавшим на поддоне деталям, синий рабочий халат задирался вверх и были видны ее стройные ноги. А потом она озорно поворачивалась к нему лицом и вызывающе улыбалась. Кажется, ее звали Аня?
«Аня, какое мягкое, нежное имя», — вслух произнес Иван Кузьмич.
Он сидел на кухне и плакал, и плакал.
