— Костя! Товарищ младший сержант!
В тусклом свете ночника дежурный показывает мне на часы.
— Понял.
Я сажусь, ищу ногами тапочки.
— А Меркурий?
— Ждет.
— Что-то у тебя холодно, — говорю.
— Костя, — дежурный замялся.
— Что еще?
— Мне докладывать, так что если можно, быстрее.
— Быстрее, — говорю, — нельзя.
Я иду в умывальник, открываю кран, смотрюсь в зеркало: опухший, бледный, с мешками под глазами, довольно мерзкие рыжеватые усики. Еще тот защитничек. Может, сбрить? И тут же слышу, как скрипит дверь умывальника, и в зеркале появляется жалостливое лицо дежурного:
— Товарищ младший сержант, я первый раз дежурю, доложил, что вы ушли, а вы не ушли, придет Лысюк, а вы не ушли.
Значит, местным девушкам придется подождать.
— Из-за тебя я теряю привлекательность, — говорю дежурному. — Что нового?
Дежурный оживляется:
— В пять Дунька заходила.
— Так рано?
— Она сегодня на первом КПП…
— Понятно.
Дунька была местной дурочкой, плодом, как говорили, пьяной любви секретарши из штаба и заезжего майора ревизионного управления. Ей было лет двадцать пять, днями и ночами она бродила по городку, залезая то под одного, то под другого оголодавшего солдата.
Я иду в спальню, одеваюсь. Меркурий с бушлатами ждет меня на крыльце. Конец августа. Прохладно. Ночью шел дождь. Мы идем в столовую, завтракаем, Меркурий аккуратно прячет в карман два законных воскресных яйца и кричит повару:
— Женька, дай еще! Целый день жрать не будем.
— Своих, что ли, мало? Отвали, а…
* * *
На первом КПП ефрейтор Ерин поит Дуньку чифиром.
— Ты сдурел? Ей же нельзя, — говорю.
— Все ей можно, нормальная девка, придуривается больше.
Дунька зашевелилась:
— Вы куда, мальчики?
— На кудыкину гору.
— На артсклад мы, — поправляет Меркурий.
— Я с вами.
— Отставить! Ефрейтор, доложи в штаб, что мы ушли. Дай глотнуть. Тьфу, ладно, не надо.
Ерин нажимает на селектор и громко говорит:
— Наряд на свал… то есть, на дальний артсклад покинул пределы части.
— Пошли, — говорю я Меркурию.
За воротами, кутаясь в бушлаты, мы выходим на бетонную дорогу, по которой бредем вдоль леса мимо офицерского городка, а потом еще дальше, к городской свалке, прозванной когда-то ради приезжего начальства, дальним артскладом. Там мы и будем торчать целый день неизвестно для чего, предоставленные сами себе, связанные с гарнизоном только телефоном, который, как нам сообщил дежурный по городку, уже полтора месяца не работает.
* * *
Сыро, холодно. От мусора идет не то пар, не то дым. Местами чадит неубитый ночным дождем огонь. Из старых кроватей, досок, фанеры кто-то заботливо сколотил времянку, в глубине которой притаился лежак, на стене молчит телефон.
Мокрое небо спрятало боязливое солнце, отчего над лесом небо чуть светлеет. После обеда солнце переползет на другую сторону дороги, где к вечеру зацепится за край леса, а потом спрячется за него, так ни разу не показавшись из-за пелены. Тогда мы пойдем обратно. А пока привыкаем к новой для себя обстановке — вне роты.
— Еще две-три таких недели, и домой, — говорю я.
— Что делать будем? — спрашивает Меркурий.
— Спать.
— Эх, пожрать бы.
— Ты можешь говорить о чем-нибудь, кроме еды?
— Конечно. Помню, батя рассказывал, у них мужик в селе на две недели к брату уехал, когда от того пришла депеша: «Приезжай срочно, маме плохо». А брат был министр какой-то республики. Проходит две недели — мужика нет. А лето, работы невпроворот. Шлют телеграмму, дескать, уборная, страда, надо хлеб убирать. В ответ приходит пакет весь в гербовых печатях: сообщаем, мол, что товарищ такой-то находится на сложном амбулаторном лечении, заболел. А сами еще две недели самогон квасили, ну и жрачка местная, разумеется. Все обильно.
Я залезаю в шалаш, сворачиваю под голову бушлат, задумываюсь. Господи! Неужели мне меньше месяца осталось служить, неужели я поеду домой, и, когда выйду на родном перроне, блесну значками, тогда все таксисты моими будут, потому что они знают — приехал дембель, а дембель денег не пожалеет, только вези, шеф, вези!
Все, Меркурий, оттрубил я свое, понимаешь, оттрубил, а тебе ещё служить как до Китая пешком и даже обратно можно вернуться, а служба всё равно не кончится. Но не унывай, «дед» служил не тужил, и ты служи, а только неправда, что не тужил, ох, как тужил, и днём, и особенно ночью, когда глаза закроешь — дом стоит, а откроешь — кругом казарма, и так тяжело становится, хоть плачь, да и плакал, Меркурий, было…
И «старики» были такие, не то что мы, постель за него заправь, в наряд за него сходи, пол помой, а что не так, поднимут с кровати ночью, нет, бить не будут — зачем? Учить присягу, отжимаясь, заставят:
— Я…
Отжался.
— …гражданин…
Отжался.
— …Союза…
Отжался.
А кому пожалуешься? Офицеру? Так он тут же, рядышком, стоит, смеется, сигаретку в руках разминает и легонечко так подцепит в бок носочком начищенных сапог — отжимайся, дескать, лучше, задницу не отклячивай, и «старику» пачку протягивает:
— Закуривай.
* * *
— Смирно! Товарищ майор, за время моего дежурства…
— Спите, мать вашу! Где второй?
Оказывается, я заснул. Поднимаюсь и вижу дежурного коменданта майора Лысюка.
— Здесь я.
— А, дембель, мать вашу! Ремень на яйцах, сапоги в гармошку!
— Ну, понесло козла в огород капусту сторожить, завелся! — донеслось из «газика».
Я опешил. Из-за спины майора выскочил полуголый, в одних трусах и накинутой плащ-палатке прапорщик Шлык.
— Ваша мать пришла, матерков принесла! Мужики, не в службу! Понимаете, жена, дура, одежду выкинула. Духами от меня пахнет! Я ей объясняю, водки не было, пили «Шахрезаду», духи. Не верит, говорит, блядую. Ну какой из меня блядун?
Про Шлыка в части ходила масса анекдотов. Однажды Шлык бросил пить. Командование части подумывало о повышении звания. Шлыку дали квартиру, жизнь начала налаживаться. Как-то прапорщик спустился вынести мусор, на крыльце встретилась жена командира части.
— С новосельем вас, прапорщик. Лиза дома?
— Так точно!
— Кстати, муж говорил о вашем повышении. Я рада за вас. Вы совсем другой человек, когда не пьете.
— Спасибо.
Шлык расцвел. Старший прапорщик это не только прибавка к жалованию — это новая должность, перспективы. Он вернулся домой. Зашел в ванную, сполоснул ведро. За шторкой журчала вода. Жена, видимо, решила принять душ, ласково подумал прапорщик.
Шлык протянул руку за шторку, нащупал мокрое женское тело:
— Ух, вы кудряшечки мои родименькие, сегодня ночью побалуемся.
И вышел.
— Леш, ты пришел? Хочешь есть, я пожарила кильки, сладкоежка мой.
Шлык замер. Жена кричала из кухни:
— Ты в ванную не заходи, там Тамара Николаевна моется.
— Кто!?
— Жена командира части. У них что-то с водой.
Шлык заколотил в дверь:
— Тамара Николаевна, простите, я же не думал…
— Все нормально, — ответила командирская жена.
От расстройства Шлык ушел в запой. Звания, конечно, не получил, а про то, что на два месяца завязывал, говорил философски: организму иногда надо устраивать встряску — не пить.
* * *
— Сегодня мусор привозили? — спрашивает Шлык.
— Да, вон там куча.
— Ради бога, поищите вещи, мужики, там документы, а главное, талоны на водку.
— Хорошо.
— Я через час позвоню, узнаю.
— Телефон у нас не работает.
— Тогда заеду.
«Газик» фыркает и увозит дежурного майора с полуголым прапорщиком в сторону офицерского городка. Я возвращаюсь во времянку.
— Меркурий, поковыряйся, может, талоны найдешь.
* * *
— О-о! Кто к нам пришел!
Я выскакиваю наружу. С дороги к нам спускается Дунька.
— Костя, у нас гости.
— Тебе чего?
— Я обиделась.
Я пожимаю плечами. Меркурий ведет Дуньку вдоль куч, по-хозяйски размахивая руками. Минут через десять заглядывает в шалаш.
— Костя, пусти на лежак…
— На хрена?
— Я Дуньку раскрутил…
— Она же больная, чокнутая!
— Она — баба!
— Здесь помойка, Меркурий, побойся!
— Сержант, не надо, ты через месяц баб наковыряешь больше, чем изюма в булочке. А мне еще полтора года Маньку Рукавишникову по ночам под одеялом гонять.
— Разговорчики, рядовой Меркуриев, смирно!
— Ну, Костян, бога ради, будь человеком! Там же баба готовая. Я до армии только раз палку спьяну кинул, так ничего и не понял, почти мальчик. Стерву одну любил, десять лет с ней за ручку ходил, ни разу не целовал. Письма писал…
Одно письмо Меркурия я читал.
«Я помню все: середину проспекта в ночь перед отъездом на базу отдыха (вместе!), когда я сжимал твою руку. Помню лес, поляну, усыпанную одуванчиками. Мы гуляли вдвоем, и так хотелось тебя поцеловать. Моя ладонь еще помнит твою руку. Если долго держать, ладони потеют, но я боялся тебя отпустить. Помню терзания по телефону, напрасные свидания (придет не придет?) Я много что помню.
В моей жизни, так или иначе, все сильные чувства связаны с тобой — любовь, ревность, радость, огорчения, злость. Всех девушек мне хочется называть твоим именем.
Я боюсь приглашать тебя в гости. Мне трудно будет возвращаться в свой дом, — из которого ты ушла. По той же причине я не храню у себя твои фотографии. Это какая-то глухая стена — твоя нелюбовь».
— Смирно, я говорю!
Меркурий прищуривает глаза.
— Есть такой тип людей, им говоришь, шеф, за пятерку до Маяковки довезешь? А они — че? за пятерку? Не, ну ты, парень, даешь. А потом — ладно, поехали.
«Господи, что происходит», думаю я.
Меркурий хватает обрезок трубы:
— Отойди, сержант.
Ты ли это, Меркурий? Тот самый Меркурий, который за дембелей чистит сапоги, застилает кровати, безропотно убирает туалеты, получает тычки, спокойно сносит все оскорбления и унижения — что с тобой случилось? Неужели всё дело в этой неумной представительнице женского пола или что-то другое?
Я отступаю на шаг и расстегиваю ремень: бляха свинцовая, если в лоб прилетит, быка свалит.
— Ну, будь человеком, мужик ты или кто? — Меркурий почти плачет.
Я молчу. Молодой парень хочет удовлетворить естественную потребность, что тут особенного? Совершить, так сказать, ряд поступательно-возвратных движений с представительницей противоположного пола, причем представительница не против, чтобы с ней это совершили. Все нормально. Я представляю, как Меркурий торопится: «Ну, раздевайся, давай, моя хорошая, ляг пониже… вот так…», — скрипит лежак…
И говорю:
— Сифак, дурак, подцепишь.
— Мне же лучше: в госпиталь отвезут. Ну, Костян, ну человечище…
Я плюю и поднимаюсь на дорогу. Пусть делает что хочет. В конце концов, мне через две недели домой.
* * *
— Ну что, полегчало с палки чая?
Дунька, распустив волосы, в накинутом на голое тело бушлате сидит на кровати. В глазах появилась мысль, сквозь расстегнутые полы бушлата виднеется грудь. Сейчас ее можно назвать даже красивой. Меркурий домовито шурует палкой в костре.
— Да у вас прямо семья.
— Костя, не смейся. Клянусь, со мной такого еще не было. Я три раза кончил, пока она разошлась. Не баба — паровоз. Картошку будешь?
— Откуда?
— Старики через дорогу копали, я помог.
Меркурий выкатывает из огня запеченный клубень.
— Костя!
— Что?
— А ей можно замуж?
— Что!?
— Жалко ее.
— Ты бы лучше шмотки прапора нашел.
— Сейчас найду. Два солдата из стройбата заменяют экскаватор.
— Без меня.
* * *
С дороги сигналит машина. Приехал Шлык на «газике».
— Ну что, нашли?
— Нет пока.
— Помоги, сержант, вещи одной дамочке перевезти. Потом выпьем. Привыкай к гражданской жизни.
— Не хочу.
— Я приказываю!
— Водку пить?
Прапорщик понимает, что дал маху.
— Соглашайся, сержант. Там хозяйка незамужняя, после института к нам приехала, что-то насчёт головы. Ты, надеюсь, не евнух?
— Ладно. Поехали.
* * *
Как положено, хозяйка сбегала за водкой. В общем, перевезли, сели на кухне на узлы, разлили. Нас четверо. Хозяйку зовут Надя, ее подруга Татьяна режет на газете колбасу. Шлык говорит:
— Для нормальной работы организму нужны жиры, спирты, углеводы. А колбаса и водка дают всё необходимое нашему организму. Может, в карты сыграем? В «Тысячу»?
Мы выпиваем, в голове плывёт.
Шлык сдаёт карты:
— Берите, я на прикупе. Эта баба такая здоровая, мужа всё время колотит.
— Какая баба? — спрашивает Надя.
— Соседка. Да что мужа — она бегемота сама скрутит! Возьмет за рога и скрутит.
Первым заказывает прапорщик:
— Сто двадцать.
— Тогда я пас, — говорит Таня.
— И я, — вторит Надя.
— А я бы на вашем месте играл, — говорю я, глядя в прикуп. — У бегемота нет рогов.
— С чем играть-то? — Надя показывает мне карты. — У нас в общежитии такие вещи творились, что я никогда бы не поверила.. Если сама бы в них не участвовала.
— Сто двадцать я набираю в легкую, — Шлык бросает карты на стол. — Такая стервозная баба, клянусь, с ней даже тараканы не живут. Туз и «хвалёнка» черви.
— Ну что, играем? — спрашивает Таня.
— Времени уже много, — говорит Надя.
— Я бы играл, — говорю я.
— Вы мне хоть объясняйте, о чем речь, — просит Таня. — А вчера мы так хорошо посидели. Были помидоры.
— Хорошо, играем, — говорит прапорщик и бросает туза, — скиньте по штучке, теперь — она!
И бросает червовую даму. Черви стали козырями.
— Ну, что я говорил?
— Я вашу даму беру, — говорит Надя и скидывает на стол крестовую даму, — тоже — она!
Теперь крести стали козырными.
— Ч-черт! — ругается Шлык.
Считаем очки. У прапорщика сто десять.
— То-то я смотрю, — объясняет он, — туз и «хвалёнка» есть, но этого мало, а десятки-то нет.
Разливаем еще по одной. Наступает отупение. Таня пододвигается ближе к прапорщику, Надя доверчиво мне рассказывает:
— Мы такие приезжаем, и все: «Ах!»
Речь, оказывается, идет о психологическом форуме. Сплошные сплетни, интриги.
Мне становится скучно.
— Между прочим, первое впечатление обо мне обманчиво, — неожиданно добавляет Надя. — Какая-то душная квартира!
И выходит. Я разливаю по стаканам остатки водки. В голове уже гудит, пить не хочется. Я спрашиваю:
— На посошок?
Из комнаты кричит Надя:
— Без меня не пейте!
Она возвращается в длинной кофте, под которой бледнеют стройные ножки.
— На дорожку!
Мы выпиваем, начинаем собираться.
Надя говорит:
— Вы можете ко мне заходить.
И внезапно сильно прижимается ко мне.
Я обнимаю девушку, краем глаза замечаю, как Татьяна с товарищем прапорщиком деликатно скользнули в коридор. Хлопает дверь.
Под кофтой у нее ничего не оказалось. Я удивляюсь, но Надя, закрыв глаза, уже обмякла и висит у меня на руке. Двигаюсь с ней к дивану. Вот тебе и наряд по свалке, только и успеваю подумать я…
* * *
…Телевизор в комнате что-то рассказывает про заседания Верховного Совета. У нее стройное тело, хорошенькая маленькая грудь. Надя в позе удовлетворенной самки лежит рядом, разглядывая меня.
— Пойдем в душ, — предлагает она.
Мне не хочется — холодно.
— Между прочим, я обижусь, — говорит Надя.
— Пошли.
В душе темно.
— Лампочки еще нет, — говорит Надя.
— Так даже лучше — полумрак возбуждает, — говорю я без энтузиазма.
Холодные струйки падают на плечи. Мурашки бегут по коже.
— Может, лучше в кровать?
Надя обижается:
— Я хочу тебя здесь!
Внезапно звонит телефон.
— Подожди!
Она выскакивает из душа и бежит, оставляя на полу мокрые следы, склоняется над аппаратом:
— Алло!
В открытую дверь я вижу, как меняется ее лицо, становится озабоченным, она спрашивает:
— Сейчас?
На другом конце провода ей, видимо, сказали да. Надя бросает трубку.
— Ты должен уйти!
Стоя в темном холодном душе, я наблюдаю, как Надя собирает мои вещи. Затем все аккуратно запихивает в целлофановый пакет и выбрасывает в коридор. Звякает ремень.
— Если тебя здесь увидят — убьют!
Я все еще не верю в происходящее.
— Надя, это шутка?
— Да уходи же!
Надя хватает меня за руку и выталкивает в коридор. Штаны, вывалившись из пакета, валяются на цементном полу. Я натягиваю их на мокрое тело. Потом звоню в дверь.
— Это ты?
— Часы оставил.
Она уходит. Проходит минуты три. Я разглядываю стену. Рядом с дверью кто-то нацарапал: «Меняйте дозы и позы!»
Я звоню снова.
— Ну что тебе? Потом встретимся, все будет потом.
— Часы.
— Слушай, вынеси мусор.
— Часы.
— Господи, какой ты нудный!
Я выхожу на улицу. На скамейке сидит Меркурий.
— Я думал, ночевать будешь. Шлык заезжал, сказал, что ты здесь.
— Пошли в часть, — говорю я. А в голове мелькает: до дома осталось на один день меньше.
Из рассказа младшего сержанта Соколова «Так надо», напечатанного в окружной газете «Красный воин»:
Мы возвращались с дальнего артсклада, где вдвоем с рядовым Меркурьевым целый день, выполняя приказ, грузили тяжелые ящики с какими-то важными приборами.
Устали.
Вечер был поздний, моросило. Мы давно и безнадежно опаздывали в свою часть на поверку и на разрешенную дежурным по части очередную серию «Спрута», а за два километра пешего хода наши бушлаты окончательно промокли, набухли и не грели. И до части еще предстояло мерить шагами пятикилометровую трассу.
Мы шли и громко ругали крепкими выражениями завсклада прапорщика Шлыка, который увезти-то нас утром увез, а вот с обедом и транспортом под вечер где-то потерялся. Мы шли и ругали также проезжающие мимо машины и заверяли друг друга, что на их, шоферов, месте мы обязательно подвезли бы до части двух мокрых и грязных солдат, хотя позже я начал в этом сомневаться.
Затем мы начали замерзать и, чтобы как-то согреться, толкали друг друга, а, разогревшись, орали дурными голосами солдатские марши. Потом Меркурий разошелся и прочитал стихи о своей девушке — красивые и нежные.
— Ты их сам написал? — спросил я.
— Да.
— Почему перестал?
— Я просто не знал, что с этим делать, — ответил Меркурий, утонченная натура, студент филфака. — Ведь даже если есть рифма, то это еще не поэзия. Стихи рождали какие-то странные ассоциации, а во что они выльются, я не знал. Теперь я понимаю, что надо писать о том, что волнует, — армия, служба, защита Родины.
Мы уже не торопились в часть — часы показывали, что поверка давно прошла, закончилась и четвертая серия фильма. Мы просто шли, взволнованные этой ночью. Уже было не так холодно, моросить перестало. Между туч на небе появилось окно, и в него были видны одинокие звезды. Меркурий читал отрывки из своих стихов.
— Ты поэт, — сказал я Меркурию, — напиши стихи про армию.
— Хорошо.
Он был необычайно вдохновлен своим чтением.
Потом мы пришли в часть, доложили дежурному и завалились спать.
Укладываясь, я еще раз попросил Меркурия:
— Обязательно напиши стихи про нас, нашу службу, про армию.
Меркурий еще раз пообещал:
— Я понимаю, так надо.
Ноябрь 1998 г.
Рисунок: Алина Аксютина.
