Заходит он к Петровне вечерами, когда у той с домашними делами покончено, когда она неизвестно отчего вздыхает, слушает мурлыкание кошки, вспоминает прошлогодний ливень — словом, всё, что не воспринимается и не слышится в сутолоке дня.
— Да-а-а, — не скрывает зевка она. — Что ты за человек, ей-богу! Сам о себе не знаешь, а уж с других и подавно какой спрос. Вот хотя бы с меня, старой.
Петровна опускает в таз с горячей водой натруженные за день ноги. Он глазеет по стенам, по потолку, потом будет спрашивать о Полкане, о курах, о внуке Петровны Витьке, бубнящем урок в соседней комнате, обо всём на свете, но не о главном для себя.
— У нас в Алёково, — понятливо кивает Петровна, — были такие по фамилии Рожновы. Драчуны известные. Где какой зажор — там, само собой, Рожновы. Или девки у Чуркиных. Кто брал у них девку, то уж твёрдо знал — девка чистоплотная, работящая. Вот как. А ты спроси нашего Витьку: кто вы такие — Мосейки? чем отличаетесь от других? Не знает. А может, там, по Витькиной-то мужской линии, есть чем гордиться, честь блюсти? Или, напротив, поостеречься? Нет. Всякий с нуля начинает. Так что ты не один такой гордый.
Петровна накидывает на ноги плед, чтобы дольше сохранить в тазу тепло, и уже напрямую спрашивает:
— Что, опять накатило?
— Опять, — с готовностью отвечает он.
Петровна задумывается, словно решает про себя, как с ним поступить. Хотя знает, что ничего не надумает.
— И как это оно у тебя происходит? Как зараза какая, пра слово!
— Не знаю.
— Да как так не знаешь? Пора бы и знать!
— Звёзды нынче какие-то…
— Ага, — говорит Петровна, — звёзды. Ох-хо-хо… у кого что болит.
— Я стих сочинил, — произносит он.
В доме становится тихо. И в Витькиной комнате.
— Ладонью провожу по земле. Это не шершавая корка асфальта. Я трогаю рукой планету. Планету Земля. У меня есть слова. У меня есть силы. Но без тебя они мучают. А ты улетаешь по неизвестной орбите. И я догадываюсь: навсегда.
— Ага, — отзывается Петровна и клянёт себя, что не может сказать ничего другого.
— Такими стихи не бывают, — появляется в дверях Витька. — Это не стихи. Нескладно.
Петровна живо оборачивается к нему.
— О! Явился не запылился! Грамотные какие они пошли! По нынешним-то временам они ещё в животе у мамки девять классов кончают, а как появятся на свет, так сразу в техникум!
Витька хочет уйти, но Петровна продолжает:
— Посмотри на себя. На кого ты похож? Рубаху распустил. Лохматый. А губа! С губой что?
— Спрашивала уж. Чего десять раз спрашивать!
— Слава богу, до десяти считать научился. Всё выучил?
— Ну.
— Вот и спать пора. Да. Вон и Полкан голос подаёт. Чего это он? Луной, что ли, недоволен?
Петровна в замешательстве взглядывает на гостя, будто наступил её черёд говорить о Полкане, Мурке, скрипящих половицах, дымоходе.
— Пойду, — говорит он.
— Ага, — уже и не ищет других слов Петровна.
— Господи, — бормочет она, когда гость уходит, — вот так поневоле подумаешь: лучше б пил или какой другой грех имел. Хотя… не приведи господи разных этих грехов. Ох-хо-хо…
Не поднимаясь с табуретки, не вынимая ног из таза, она стягивает с кровати покрывало, расправляет одеяло, взбивает подушку. Витька стоит рядом.
— Сбегай на двор, грамотей, да ложись. Родителей не дождёшься. Они у нас народ занятой.
Витька выходит на крыльцо, пускает струю на лопухи. Поднимает лицо к небу и в ужасе замирает.
— Ба… Баба! — выговаривает он и несётся в дом. — Баба! Там! Посмотри!
— Что? Что там? Да что там, господи?!
Оставляя на полу мокрые следы, Петровна ковыляет к двери. Витька пропускает бабку вперёд и, прячась за неё, указывает в небо.
Там, в жутком безмолвии, между крышей дома и крышей сарая, распластался хвост кометы.
— Господи, — выдыхает Петровна. — Господи, а эти где-то шляются! — ругает она родителей внука. — Дело пытают или от дела лытают. Не до дитя им. Спихнули бабке. Иди в дом, Витя. Иди.
Они переглядываются. И не уходят.
Им чудится какая-то связь между явлением в небе и стихом вечернего гостя.
Хвост кометы на глазах тает.
— Страсть-то какая! Что ж мы стоим-то? У меня ноги из тепла, и ты нагишом. Прохватит разом. Много ли надо старому да малому. Пошли, Витя, пошли, милый.
Как совсем маленького, Петровна укладывает Витьку с собой. Оба не могут уснуть. Оба молчат.
— Что это, ба? — шепчет Витька.
— Комета. Сколько лет прожила на свете, а увидеть довелось впервой.
— А он — чего?
— Он? Ох, спроси что полегче, — Петровна надолго замолкает, а после продолжает: — Иногда замру перед простым подсолнухом. Головой ведь за солнцем вертит. Неужто он живой? Может, всё от одного и того же зависит.
— От чего?
— Если бы знала. Переворачивайся на бок и спи.
Но Витька скоро снова оказывается на спине.
— А что делать будем, ба?
— Что делать… — Петровна опять надолго замолкает. — А что нам остаётся делать? Только одно. Принимать всё как есть. Ох, сорок сорок — сорок морок. Спи, родной. Утром всё встанет на своё место.
