На юге весна наступает рано. Едва сошёл снег, чуть подсохла земля, ещё не появилась трава, а крестьяне уже выгоняют скотину в поле.
— Пусть погуляет да и пощиплет чего-нибудь, ведь дома-то кормить тоже нечем, — рассуждают они.
Мне тоже приходилось выгонять нашу корову в поле. Только заканчиваются уроки в школе, бегу домой, бросаю учебники, тетради, беру почитать, что задано на следующий день, хватаю кусок хлеба, если есть, и пошёл.
Мать торопит:
— Время уже обед, а корова всё ещё дома. Подольше побудь там, не возвращайся раньше всех.
— Ладно, — отвечаю я.
И так изо дня в день. Какая уж там учёба? Только и ждёшь, когда закончится учебный год, чтобы не мучиться.
Наконец прозвенел последний звонок. Мать сказала:
— Работать ты ещё мал, силёнок не хватит, а корову кормить надо, вот и будешь пасти. Иди к дяде Андрею Мокану в подпаски, он обещал тебя взять. Хоть прокормишься, дома-то ведь совсем есть нечего. Да и корова будет в стаде. И платить не надо.
Дядя Андрей, кроме меня взял и своего младшего сына Ваську. Стадо было большое, и хотя приходилось трудно, особенно в жару, но всё же мы справлялись. Бегали с Васькой резво, и дядя Андрей был нами доволен. Платил мне десять копеек в день, кормил да корова в стаде была бесплатно.
Кормили пастухов всей деревней. Дядя Андрей заранее говорил, кому из деревенских с утра приносить еду. Приносили лук, хлеб, чеснок, иногда бутылку молока, кусок брынзы. Весь день мы питались этим «сухим пайком». А вечером ходили к хозяевам коров домой на ужин.
Пасли стадо и в жару, и в холод, и в дождь с утра до вечера.
Обычно дядя Андрей распределял так, чтобы каждому было, если не по пути, то хотя бы ближе к дому. А если не выходило, то он выбирал себе дорогу, где подальше. Так было и на этот раз. Сам он пошёл на другой конец села к старикам Леоновым, Ваську послал к бабке Матрёне, а меня к тётке Василисе Салакер.
Когда я добрался до дома Салакер уже стало смеркаться. Я повернул большое металлическое кольцо, щеколда поднялась, и высокая тяжёлая дверь со скрипом открылась. Едва я успел войти во двор, как на меня набросился здоровенный чёрный пёс. Я стал махать палкой и тихонько пятился назад к двери. Подоспела хозяйка дома, и вовремя, а то мне пришлось бы туго.
— Пошёл, окаянный, чего набросился? Пошёл прочь… Лиза, запри пса в сарай! Проходи, мальчик, проходи в дом, вот сюда.
Она провела меня в большую комнату, вернее, это была половина дома. Зажгла лампу, сделала маленькое пламя, посадила меня на табуретку за маленьким круглым столом, покрытым пожелтевшими от времени газетами.
— А мы и не думали, что ты так рано придёшь. Сами только с поля пришли, ещё ужин не сварили. Посиди маленько, скоро будет готов.
— Ничего, я посижу.
Хозяйка вышла во двор и пошла к летней кухне. Я стал рассматривать комнату.
Она была почти пуста. Стояла деревянная кровать, которая представляла собой ряд досок, уложенных вдоль стены на опорах. Кровать была застелена стареньким, уже потёртым домотканым покрывалом. В углу стоял старинный шкаф, рядом тумбочка и два стула. Видно было, что в этой комнате никто не живёт.
(В деревне живут все вместе, чтобы не жечь керосин, а зимой не топить две печи. Так принято.)
Здесь собирались только по большим религиозным праздникам, когда много гостей. И на крестинах, свадьбах и других семейных торжествах.
Все жили в соседней комнате. Двери были открыты, но керосиновая лампа горела так слабо, что ничего нельзя было разглядеть. Не знаю, сколько времени так просидел.
В доме было тихо, все возились на кухне. Входная дверь была приоткрыта и до меня донеслись обрывки фраз, смех, но разобрать что-либо было невозможно.
Потом послышались шаги. В соседнюю комнату вошла старшая дочь Лиза. Дверь не закрыла, и мне видно было, что она делала.
Лиза покрутила фитиль лампы, в комнате стало светлее, подошла к сундуку, открыла его и достала старое зелёное платье. Наверное, мать ещё в молодости носила. Приложила к плечам, подошла к зеркалу, висящему на стене между окон. Платье было ей широкое и длинное.
«Собирается ушить», — подумал я. Лиза положила платье на стол и стала что-то высматривать. Она посмотрела на столе, открыла ящик, пошарила там рукой, потом задвинула обратно. Посмотрела на подоконниках, на сундуке, на кровати, на печи, на табурете.
— Куда же они могли деться, Господи ты, Боже мой? — скороговоркой проговорила она.
«Что там она потеряла», — подумал я.
Лиза вышла на крыльцо:
— Мама, ты не видела ножницы?
— Да где-нибудь там они, поищи!
— Нет их нигде, мама, я везде искала.
— Батюшки, — всплеснула руками мать, — да где же они есть, куда же могли деться?
Она быстро вбежала в комнату, за ней побежали все остальные: мальчик лет десяти и две девочки поменьше. И опять начались поиски. Снова перевернули все тряпки, открыли сундук, начали всё ворошить, подняли облако пыли, запахло нафталином. Искали везде. Самая маленькая девочка ползала на четвереньках по всем углам и кричала тонким шепелявым голосом: «Нему тута, нема…»
Искали усердно, суетились, охали, но ничего не нашли.
— Боже! Да что они сквозь землю провалились? — закричала в сердцах Лиза.
В комнату, где сидел я, зашла хозяйка. Она была очень бледная и злая.
— Встань-ка, мальчик, — сказала она раздражительно. Я встал. Она посмотрела на табуретку, отодвинула её в сторону, потом взяла её в руки, перевернула, внимательно осмотрела ещё раз и поставила табуретку на место. Потом она пошарила руками по столу, газета зашуршала, она подняла её, посмотрела и положила на место.
Потом она уставилась на меня большими злыми глазами. Я догадался, она хочет обыскать меня. Я быстро сунул руки в карманы брюк, вывернул их, потряс, похлопал себя руками. Она стояла, как вкопанная, и зло смотрела на меня.
Я расстегнул ремень, начал расстёгивать пуговицы.
—Что ты, мальчик? — вскрикнула она. — Господь с тобой, садись, сейчас тебя накормлю.
Она вышла. Я бессильно опустился на табуретку. Мне уже не хотелось есть. К горлу подкатил комок. Я готов был разреветься. Хотелось только одного — выскочить и бежать из этого дома. Но нельзя мне было уйти, пока не найдутся эти злосчастные ножницы. Ведь, кто знает, могут подумать, что я их взял. Прослыть воришкой в деревне — страшное дело!
Я сидел, боясь пошевелиться. Вот открылась дверь другой комнаты, кто-то вышел, прошло несколько минут, вернулся обратно, закрыв за собой дверь. Должно быть это Лиза. Я продолжал сидеть, не двигаясь и не шевелясь. Послышались шаги, вошла хозяйка. Она поставила миску с отварной картошкой «в мундире», стеклянную солонку, положила на газету кусок чёрного хлеба и поставила большую эмалированную кружку зелёного цвета с домашним кислым квасом.
— Кушай, мальчик, кушай, — сказала хозяйка, скривив рот в поддельную улыбку. — Нашлись, проклятые. За сундуком…
Дальше я ничего не слышал, схватил брюки руками, выскочил в коридор, на ходу схватил палку, оставленную в углу, и побежал прочь со двора.
— Да куда же ты?
Но я уже ничего не слышал, побежал домой, на ходу заправляя рубашку…
Когда я пришёл домой было уже совсем темно. Я вошёл тихо, чтобы никого не разбудить, наши уже спали. Но мать проснулась.
— Это ты, Женя? А мы легли, завтра рано вставать. Ложись и ты. Да не зажигай лампу, керосину всего капля осталась, а купить не на что.
Я ничего не ответил. Как был одет, не помывшись от пыли и пота, лёг на деревянную лавку, где мне было постелено, уткнулся лицом в маленькую подушку в потёртой ситцевой наволочке и тихо заплакал.