Ростик мне рассказал эту историю, когда я его подвозила до дома.
«Видите эти обычные городские пятиэтажные панельные дома? Они стоят рядами, а между ними детские площадки, которые сейчас превратились в парковки.
В нашем дворе за домом тоже раньше была такая площадка: небольшая, с деревянной горкой и с металлическими качелями. Эта потрепанная временем площадка собирала по утрам мамочек с колясками, днем бабулек и первоклашек, возвращающихся из школы, а вечером подростков. Сбитые бордюры, вытоптанные газоны, кособокая скамеечка. Там еще были качели, им-то досталось больше всего: краска облупилась, все сочленения были сильно расшатаны, все железные части хорошенько проржавели. Просто монстр советского стимпанка! Знаете, такие длинные металлические качели, с металлическими же сиденьями; тяжелые, массивные и донельзя уродливые. К ним обязательно кто-то прилипал языком зимой, а летом не один подбородок или бровь бывали разбиты краем, со всего маху прилетевшего сиденья.
Но самое главное то, что они были донельзя скрипучими. Их скрип был похож на трубы Апокалипсиса. Он раздавался на весь район, и если бы наши окрестные бабульки не страдали все как на подбор глухотой, то, наверняка, каждый раз при этих звуках они бы готовились к эвакуации и мчались в сторону ближайшего бомбоубежища. Качели стонали, рычали, гремели… Нет, невозможно передать словами те звуки, которые они извлекали из своих тяжелых ржавых сочленений.
И всё бы ничего, все вокруг уже привыкли и к площадке, и к качелям, и к их первобытному вою, как привыкают ко многому — к огромной никогда не просыхающей луже, к серым домам и такому же серому небу, к обшарпанным подъездам и разбитому асфальту. Не замечают, идут мимо, пока не случится нечто из ряда вон: внезапно высохнет лужа, и окажется, что не надо больше скакать по узкому бордюру, цепляясь за хлипкие перила, а то и асфальт новый положат! Или небо вдруг улыбнется и блеснет такой яркой синевой, что ослепит за день всех, и размякнут жители и подумают, что ведь вот — жизнь-то не такая и сволочь, поди!
Так и с качелями. Стояли они себе, скрипели, и никому до них не было никакого дела. Да вот объявился в нашем дворе один пацан — маленький мальчик, лет пяти или шести. Они с мамой переехали в соседний дом, жили тихо и уединенно. А пацан любил качаться на этих качелях…
И казалось бы, ничего такого — качается себе мальчик и качается. Да и делает это не так часто, что можно потерпеть, но… Как и в любой истории было некое НО. Пацан качался на качелях по ночам. Интересно — куда смотрели его родители? Где же была его мама? Папа? Бабушка, тетушка, дед с тяжелым армейским ремнем? Где были все соседи? Никто не слышал этого жуткого скрипа и не видел этого одинокого мальчика, ночью качающегося на качелях?
Мне стало казаться, что этот мальчик существует лишь в моем воображении, он специально для меня надевает свою синюю курточку и белую шапочку, выходит во двор и раскачивается на скрипучих качелях, каждый поворот уключин которых распиливает мне мозг раскаленной пилой. За какие мои прегрешения такие муки? Неужто мои двойки, хвосты и ругань с родителями стоят такой кары? Я не мог спать ночами, я приходил в школу сонный, и уже через неделю я всем сердцем возненавидел и эти качели, и этого мальчика».
«Ростик, уж не пытаешься ли ты меня разжалобить этой историей, чтобы я не сердилась на тебя за опоздания?»
«Екатерина Владимировна, вы дальше слушайте. Однажды днём я услышал знакомый скрип, и, как будто почувствовал, что это именно тот пацан качается. Я вышел на балкон и, точно, увидел его. Я так пристально смотрел на него, а он продолжал качаться и совершенно не испытывал никакого чувства вины за испорченный сон соседей. Моё воображение стало рисовать мне прекрасную картину: как пацан приходит домой, и его отец достает свой крепкий русский ремень и всю ночь до утра порет его. Видимо, сила моих мыслей была так велика что, ей-богу, этот мальчишка поднял голову и посмотрел прямо на меня! Несколько мгновений он смотрел мне в глаза. То ли он прочитал в моих глазах видения порки ремнем, то ли просто засмущался, но он тут же проворно соскочил с орудия моей пытки и убежал к себе».
«Зная твой убийственный взгляд, Ростик, я склонна предположить скорее первое».
«Екатерина Владимировна, а вот совпадение или нет, но с того дня качели больше не скрипели. А вполне возможно, что кто-то из соседей, так же, как и я, терпящий бессонницу от их жуткого скрипа, смазал их».
«И все же, Ростик, некрасиво желать пацану порку ремнем только за то, что он любил качаться на качелях. Если уж он так тебе докучал, то ты мог бы и сам смазать качели».
«Кстати, про пацана я узнал от родителей, что, оказывается, у него не было никакого отца с ремнем, ни бабушки, ни дедушки. У него была только мать, которая работала медсестрой и уже с пяти лет оставляла его одного, уходя на дежурства. Вот в эти-то ночи ее сын надевал синюю куртку и белую шапочку и выходил во двор качаться на качелях, потому что не мог заснуть в одиночестве».
